недобитая контра
Владимир НавроцкийЭнтропия
С каким мудаком ни едешь в купе, а послушай его и всё ему расскажи.
Любой человек прекрасен хотя бы тем, что тёпл человек,
разговорчив, округл и жив.
Не просто же так именно этот вот скучный чувак дан тебе в ощущениях.
Вот это оно и есть, называется “роскошь человеческого общения”.
И то, что его не засыпало снегом в палатке в обнимку с трупом твоим твёрдым,
и то, что тебя не засыпало чернозёмом в окопе вдвоём с половиной его трупа,
так это считай Мироздание и Провидение, сёстры-близняшки, любят тебя
и целуют тебя в морду, за уши треплют, и чешут загривок — ласково-весело-грубо.
(А люди лучше всего смотрятся не в окопе, не в беге и не в казённой
вагонной постели,
а лучше всего они смотрятся, когда с энтропией бьются
когда, например, становятся к мойке, чтоб вымыть вилки, накопленные за неделю,
а также чашки и блюдца.
И жмётся под мойку испуганное Неустройство Всего, ему там никак не устроиться
и капает едкое фейри на шкурку его, и кран с кипятком никак не закроется.
Никто не отпустит теперь из-под раковины ощетинившийся мировой хаос,
не оставит его в покое.
Вот так человек на минуту становится богоподобен,
он создаёт Порядок железной рукою).
Да даже когда в вагоне сидит и семки грызёт, всё равно это лучше,
чем если б его вообще не произошло.
Ведь он, например, занимает объём, который при прочих раскладах могло
занимать
какое-нибудь абсолютное зло.
Поэтому надо наушники вынуть, когда путешествуешь в поезде,
с полки своей спуститься и за жизнь с человеком перетереть,
пока не окоп, пока не лавина, пока из-под полки не вылезло всякое
и не устроило тут и потом везде тепловую смерть.
Александр ПелевинI
Пишет сенатор письмо: «Дорогая, я жив.
Я не забуду о нашей последней прогулке.
В Риме опять неспокойно. Сенат боязлив.
Может быть, скоро зарежут меня в переулке.
Конечно, шучу. Не пугайся. Как ты теперь?
Как твой супруг? Как погода? Опять дожди?
Здесь очень жарко. Всё время открыта дверь.
Чую, сгорит наш город, того гляди.
Ночь на холме у реки я забыть не могу.
Что же теперь? Ноют кости и ломит в шее.
Может, на той стороне, на другом берегу
Будем такие же мы, но уже смелее».
II
Пишет испанец: «Здравствуй, моя Леонор.
Даже не знаю, увидишь ли ты мой почерк.
Вчера эти твари, индейцы, спустились с гор.
В их перекошенных лицах — весь ужас ночи.
Слабость, жара и болезни, дремучий лес,
Этот мерзавец Агирре теряет разум.
Тоже мне, божий гнев, хромоногий бес,
Вот бы его связать и прикончить разом.
Забыть нашу ночь у реки всё никак не могу.
Никто никогда не узнает, о чём жалею.
Может, на той стороне, на другом берегу
Будем такие же мы, но уже смелее».
III
Пишет профессор: «Покорный своей судьбе,
Снова пишу тебе, дорогая Хильде.
Никто не узнает, что я посвятил тебе
Книгу мою о Зигфриде и Брунгильде.
Вагнер вчера заходил. А моя борода
Стала седой. Лучше лысому, чем седому.
Кажется, вроде я счастлив, но всё ж иногда
Хочется все изменить и зажить по-другому.
Только тебе никогда и ни в чем не лгу.
Помни: весенний Берлин, ледяная Шпрее.
Может, на той стороне, на другом берегу
Будем такие же мы, но уже смелее».
IV
Пишет солдат: «Дорогая Танюша, я жив.
Только похоже, что жить мне уже недолго.
Немцы утюжат из пушек, а мы лежим
В этих холодных окопах. За нами Волга.
Танечка, Таня, они подобрались к нам,
Значит, всё скоро накроется ржавой каской.
Пальцами я бы провёл по твоим губам,
Если бы пальцы не пахли ружейной смазкой.
Танюша, я мёртв. Но знай — я не сдал врагу
Речку, где рядом стояли мы, руки грея.
Может, на той стороне, на другом берегу
Будем такие же мы, но уже смелее».
V
К полуночи Рим засыпает. Огни впереди.
Солдаты шагают по улице ровно и гулко.
Укутавшись в тогу и спрятав письмо на груди,
Сенатор выходит во двор и идёт к переулку.
С каким мудаком ни едешь в купе, а послушай его и всё ему расскажи.
Любой человек прекрасен хотя бы тем, что тёпл человек,
разговорчив, округл и жив.
Не просто же так именно этот вот скучный чувак дан тебе в ощущениях.
Вот это оно и есть, называется “роскошь человеческого общения”.
И то, что его не засыпало снегом в палатке в обнимку с трупом твоим твёрдым,
и то, что тебя не засыпало чернозёмом в окопе вдвоём с половиной его трупа,
так это считай Мироздание и Провидение, сёстры-близняшки, любят тебя
и целуют тебя в морду, за уши треплют, и чешут загривок — ласково-весело-грубо.
(А люди лучше всего смотрятся не в окопе, не в беге и не в казённой
вагонной постели,
а лучше всего они смотрятся, когда с энтропией бьются
когда, например, становятся к мойке, чтоб вымыть вилки, накопленные за неделю,
а также чашки и блюдца.
И жмётся под мойку испуганное Неустройство Всего, ему там никак не устроиться
и капает едкое фейри на шкурку его, и кран с кипятком никак не закроется.
Никто не отпустит теперь из-под раковины ощетинившийся мировой хаос,
не оставит его в покое.
Вот так человек на минуту становится богоподобен,
он создаёт Порядок железной рукою).
Да даже когда в вагоне сидит и семки грызёт, всё равно это лучше,
чем если б его вообще не произошло.
Ведь он, например, занимает объём, который при прочих раскладах могло
занимать
какое-нибудь абсолютное зло.
Поэтому надо наушники вынуть, когда путешествуешь в поезде,
с полки своей спуститься и за жизнь с человеком перетереть,
пока не окоп, пока не лавина, пока из-под полки не вылезло всякое
и не устроило тут и потом везде тепловую смерть.
Александр ПелевинI
Пишет сенатор письмо: «Дорогая, я жив.
Я не забуду о нашей последней прогулке.
В Риме опять неспокойно. Сенат боязлив.
Может быть, скоро зарежут меня в переулке.
Конечно, шучу. Не пугайся. Как ты теперь?
Как твой супруг? Как погода? Опять дожди?
Здесь очень жарко. Всё время открыта дверь.
Чую, сгорит наш город, того гляди.
Ночь на холме у реки я забыть не могу.
Что же теперь? Ноют кости и ломит в шее.
Может, на той стороне, на другом берегу
Будем такие же мы, но уже смелее».
II
Пишет испанец: «Здравствуй, моя Леонор.
Даже не знаю, увидишь ли ты мой почерк.
Вчера эти твари, индейцы, спустились с гор.
В их перекошенных лицах — весь ужас ночи.
Слабость, жара и болезни, дремучий лес,
Этот мерзавец Агирре теряет разум.
Тоже мне, божий гнев, хромоногий бес,
Вот бы его связать и прикончить разом.
Забыть нашу ночь у реки всё никак не могу.
Никто никогда не узнает, о чём жалею.
Может, на той стороне, на другом берегу
Будем такие же мы, но уже смелее».
III
Пишет профессор: «Покорный своей судьбе,
Снова пишу тебе, дорогая Хильде.
Никто не узнает, что я посвятил тебе
Книгу мою о Зигфриде и Брунгильде.
Вагнер вчера заходил. А моя борода
Стала седой. Лучше лысому, чем седому.
Кажется, вроде я счастлив, но всё ж иногда
Хочется все изменить и зажить по-другому.
Только тебе никогда и ни в чем не лгу.
Помни: весенний Берлин, ледяная Шпрее.
Может, на той стороне, на другом берегу
Будем такие же мы, но уже смелее».
IV
Пишет солдат: «Дорогая Танюша, я жив.
Только похоже, что жить мне уже недолго.
Немцы утюжат из пушек, а мы лежим
В этих холодных окопах. За нами Волга.
Танечка, Таня, они подобрались к нам,
Значит, всё скоро накроется ржавой каской.
Пальцами я бы провёл по твоим губам,
Если бы пальцы не пахли ружейной смазкой.
Танюша, я мёртв. Но знай — я не сдал врагу
Речку, где рядом стояли мы, руки грея.
Может, на той стороне, на другом берегу
Будем такие же мы, но уже смелее».
V
К полуночи Рим засыпает. Огни впереди.
Солдаты шагают по улице ровно и гулко.
Укутавшись в тогу и спрятав письмо на груди,
Сенатор выходит во двор и идёт к переулку.
@темы: стихи, чужое творчество
а у второго - только мне кажется.ч то это уже как то в общем было и гораздо лучше?
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Слушал этих товарищей вчера на квартирнике Чудинова. Задался вопросом: "А что вообще есть современный поэт?" Так как они меня на этот вопрос натолкнули, их и привёл ))
Или дело в тренде, в мейн-стриме, в признании - так это относительно.
В ориентире - по-моему, сейчас таких нет. Нет кумиров, нет тех, на кого можно равняться. Последними была великая тройка 60-ков (Евтушенко+Вознесенский+Рождественский) + Ахмадулина.
А в отсутствие признаннных лидеров, каждый вырабатывает свое направление и в нем работает.
Я, наверное, невнятно говорю?
В моём понимании, может быть, консервативном, поэт - это либо тот, кто зарабатывает на жизнь изданием своих стихов, либо тот, кто уже умер ))) Я, как видишь, в эти категории не попадаю. )
Вот я и пытаюсь понять, как сейчас сместились приоритеты. Пост провокационен. ) Я обычно, если хочу узнать мнение ПЧ, создаю опросы, но в них редко дают развёрнутые ответы. Поэтому решил так )
Про "умер" - даже не смешно ))) Пушкин, Тютчев или Вознесенский приобрели это звание еще при жизни. Или современность изначально настолько мертва, что признает лишь мертвых?
Наверное, поэт - это тот, кто пишет стихи, а не тексты. Где есть смысл, красота стиха и нечто, что называется даром.
А уж кого называть? Наверное, просто не "себя"... Пусть тебя поэтом назовут другие. Равно как и писателем, художником или артистом.
Меня вот как-то особенно сейчас напрягают люди которые публично, в открытую говорят: я - кто-то. Я - поэт, я - писатель, я - экстремист, я - панк, я - анархист. Есть в этом что-то неправильное, и я как-то интуитивно не очень доверяю таким людям )))
Но, возвращаясь к Навроцкому с Пелевиным. Меня, во-первых, привлекло именно то, что люди решились выступить со стихами на публичном мероприятии - это вот интересно как раз с точки зрения первого пункта. Ибо большинство графоманов таки боится и стесняется живой незнакомой публики )))
Ибо не все понимают, что тексты способны полностью разоблачить авторов.
Да и истинные графоманы не слишком стесняются. Если не ошибаюсь, наша общая знакомая, переместившаяся от поэзии к вязанию, тоже заявляла, что публично читала свои стихи.
А расспроси шефа про знакомого еврейского поэта ))) Там были не менее забавные ситуации.
Но это я иронизирую.
В сущности, почему бы и нет?
Человек хочет, человек выступает - дело слушателей, как к этому относиться.
По сути - современные квартирники это то же самое, что в Европе где-то начиная с 17 века - литературные салоны. Там тоже выступали любители совместно с профессионалами. Это до нас дошли слухи о талантах, а сколько на них приходилось бездарей? И ведь выступали, не стеснялись.
Потому, что Огонь требует признания. Увы... Любой. А дальше все зависит от заложенного уровня самокритичности и ума.
А вот мне кажется, что это ужасно. Стихи - это разговор автора и читателя. Мысль и чувство. А когда стоит некто и в микрофон читает стихи толпе на несколько тысяч - это извращение.
В ориентире - по-моему, сейчас таких нет. Нет кумиров, нет тех, на кого можно равняться.
Кудряшева? Можно ее не любить но у нее есть своя ниша поклонников и она породила массу подражателей, которые пишут именно "под Изюбря". По масштабу, это, конечно, не Евтушенко и не Вознесенский, но уж точно лучше чем Рубальская...
Правда и ее не обошла чаша публичных чтений...
ИМХО, зависит от уровня таланта. Маяковский так делал и его слушали и восхищались. Евтушенко и Вознесенский собирали огромные залы. А ... еще один шаг - положить хорошие стихи на музыку и получится, например, Высоцкий. Ибо у него не тексты к песням, а стихи.
При этом каждый слышит свое и немного о своем, воспринимая стихи через призму своего опыта. Но невольно заражается общей энергетикой.
А как стихи читают великие актеры - Юрский, Фрейндлих, Крючкова (это те, кого я видел по телевизору)... или тот же Константин Райкин, которого я видел в жизни.
Нет, может это и извращение, но тогда я извращенец )))
А вообще, в целом, затронутая тема мне напомнила давний пост одной моей знакомой, в котором она давала интересную оценку происходящему. Надо найти.
Что еще оставалось делать... Кем он остался для большинства? Придворным бардом? Да, есть у него и любовная лирика, но сомневаюсь я, что для тысяч слушателей он читал именно ее, а не свою агитку. Может быть я в какой-то степени и утрирую, но... не люблю я его творчество.
А ... еще один шаг - положить хорошие стихи на музыку и получится, например, Высоцкий.
Например, Высоцкий - это выход за границы возможного.
Евтушенко и Вознесенский собирали огромные залы.
Вспомнила еще Ахмадулину и Окуджаву. Хотя Окуджава тоже больше поэт поющий (не хочется называть его поэтом-песенником).
А какие еще были поэты их времени? Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина собирали огромные залы и были всенародно любимы... а кто-то еще, не вышедший на сцену, был также известен?
А как стихи читают великие актеры - Юрский, Фрейндлих, Крючкова (это те, кого я видел по телевизору)... или тот же Константин Райкин, которого я видел в жизни.
Профессия чтеца, все-таки близка к актерской. И, насколько я помню, этому обучались целенаправленно. Но они читают чужое. А я говорю все-таки о своем.
В общем, говоря прямо, мне просто интересно, были ли еще равнозначные фигуры из "шестидесятников" или мы по паре человек создаем картину поэтического мира той эпохи.
Не знаю нравилось ли - но хлопали)))так что про полные залы политехнического не скажу, но опыт даже у меня есть))
Правда нас представлляи н поэтами. а членами лиотобъединения))
В чем я согласен с хозяином дневника - прийти и сказать - здравствуйте. я поэт - это нечто запредельное. Но если вернуться на мой пост назад - после многочисленных криков- автор пиши исчо в инете - вполне тянет выйти на большую сцену)))))
безглосые певцы нас уже не удивляют. почему не быть бездарным поэтам?
А насчет как читать свое.. ну да.. тут надо учиться....
Бродский.